Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]

В комнате Софи на проигрыватель ставится пластинка, и Софи требует, чтобы Ханс сел в кресло, там, напротив, разделся, да, совсем, и пусть мастурбирует перед ней, ей посмотреть хочется, ну, так же как он обычно занимается этим дома на кушетке, переоборудованной в кровать. Ханс говорит, что не может в ее присутствии. Софи говорит, что хочет, чтобы он делал это в ее присутствии. Ханс краснеет, как рак, и нервно называет причины, по которым он этого не может. Ему придется смочь, говорит Софи, иначе он должен будет уйти и никогда больше не вернется.

Ханс раздевается, делая это гораздо более неуклюже, чем в Венском рабочем спортивном обществе перед баскетбольным матчем, но рубаху ему все-таки удается расстегнуть. Он уверяет, что, конечно, ничего не выйдет, потому что ему так неловко, не сможет он этого, нет и еще раз нет.

— Чем сильнее ты стесняешься, тем лучше, так и должно быть, — говорит Софи. — Потому-то я этого и хочу.

Ханс говорит, что сделает все, что ей захочется, она же знает, но не нужно злоупотреблять этим, ведь так нечестно.

— А мне хочется злоупотребить. И носки тоже снимай, а то ведь представляешь, какой вид будет, ты весь голый, но в носках, испортит общее впечатление.

Ханс стаскивает носки, обнажая немытые ноги.

Софи, устроившись в уголке, разглядывает разводы грязи между пальцами у него на ногах и говорит, что хочет, чтобы его свобода покорилась ей как таковая, покорилась свободно. Она знает, что причиняет ему боль, но, подвергая его, так сказать, пытке, она вынуждает эту свободу добровольно отождествиться с его плотью, которая испытывает боль от этого.

— Вот в чем свобода, понимаешь?

Она сворачивается в некое подобие клубка и грызет ногти на руках, один за другим.

Ханс говорит, что не понимает.

Софи говорит, что позволяет ему просить за это прощения.

— Когда я наступаю тебе на горло, то тогда и страх твой, и все твои просьбы свободны, они происходят по собственной воле. Только ты один и решаешь, ясно?

Ханс говорит, что сделает это, потому что тайно любит ее, что теперь уже вовсе не тайна. Менее благожелательно он созерцает свой повисший член, не встанет он, совершенно точно.

— А теперь ласкай себя, ну же, — говорит Софи, которая впервые сейчас — не бледная или загоревшая, но с красными пятнами на скулах — выглядит почти как живая. Она говорит, что хочет видеть каждую подробность его тела, он должен усесться так, чтобы ей все было хорошо видно, в случае необходимости можно включить электрическое освещение, в котором он здорово разбирается.

— Я делаю это только из-за любви, — говорит Ханс и принимается неловко за свою шишку, начинает ее тянуть и дергать, мять и тереть, потому что от страха она съежилась до размеров кукиша.

Происходит столкновение самых разных сил, в центре него находится Ханс, который в настоящий момент производит впечатление скорее бессильное.

— И это все? — спрашивает Софи.

— Нет, не все, я могу гораздо больше, — выдавливает Ханс, который мало-помалу свирепеет. Он смотрит на Софи — и вот уже одерживает верх юношеская свежесть и прекрасная форма, и палка его встает, как полагается. Молодость и здоровье восторжествовали над старостью и недугом.

Софи чуть не отгрызла себе костяшку пальца.

Когда он в пятый раз повторяет, что происходит это из-за любви, Софи говорит, что ей совершенно без разницы, из-за чего он это делает, лишь бы делал, и прижимает ладони к горлу.

Ханс, не покладая рук, трудится над собой, как будто протягивает провод сквозь стену, однако тянет он лишь себя самого. Софи хочется увидеть, как он кончит, и она тут же высказывает свое желание.

Хансу, однако, не хочется портить своей семенной жидкостью внешний вид бархатной обивки кресла. Софи говорит, что разрешает ему, потому что это ее кресло, в конце-то концов.

— Ну, хорошо, тогда перемажу все кресло, — пыхтит Ханс с сожалением и действительно пачкает его. «Скоро вся комната сплошь будет забрызгана семенной жидкостью, воняющей рыбой», — думает Софи и быстро выпроваживает Ханса.

В виде исключения Ханс получает зарплату, им заслуженную, не снимая рабочего комбинезона. Под мышкой у него зажата книга, которая никогда прежде не была там зажата. Ее видно всем. Она не сочетается с обликом рабочего, однако данный рабочий таковым уже не является. Но дело не зашло еще настолько далеко, чтобы ему захотелось самому производить культуру, как Райнеру. Он обратится скорее к экономической, чем к культурной карьере, экономика ему как-то ближе, он уже и в настоящее время развивает деятельность в данной сфере в качестве колесика. Из книжки, которую дала ему почитать Анна, к нему обращается Троцкий, доверительно сообщая, что в том обществе, которое не будет больше знать тягостной заботы о хлебе насущном и где все дети, в равной степени хорошо накормленные, будут с радостью усваивать науку, равно как и искусства, в котором даже колоссальная мощь человеческого эгоизма будет стремиться к улучшению мира, сила воздействия культуры начнет проявляться совсем иным образом, чем прежде. Ханс покорен не столько воодушевлением от этих слов, сколько кожаным креслом, виденным у Софи, ему хочется купить себе точь-в-точь такое же.

Сегодня, как и всегда, улица Кохгассе, едва он вступил на нее, скупает по бросовой цене весь его оптимизм. Сейчас жизнерадостность сменится спортивным порывом, который заставит его сделать множество точных бросков по корзине. Не так давно Софи приходила посмотреть, за всю игру ни разу ни крика, ни ругани не прозвучало, на площадке царил вежливый тон. Софи представляется ему блуждающим огоньком, потому что она сейчас — здесь, а чуть погодя — совсем в другом месте, подбадривая восклицаниями ту команду, которая ее к себе располагает. Что лучше — принести ей букет цветов или духи подороже, а может, самую большую коробку конфет, какая только найдется? Лучше спросить женщину, которой проще понять сердце другой женщины, то есть Анну. Еще потом и в университет поступить надо будет, чтобы можно было жениться на Софи и купить такое же кресло. Софи очень сложный человек, причиной тому — ее своеобразный характер. Если хочешь быть сложным, необходимо знать самые разные способы, каким можно быть.

Райнеру, хвастуну и слабаку, приходится все-таки уйти, шипя, закипая и пенясь, словно кока-кола, стоит Софи сказать: Ханс, останься!

Всякий раз радость Ханса неизменна, когда самозваный вожак отступает перед ним. Райнер говорил как-то, что в таких случаях он всегда уходит сам, намеренно (враль и трепло!), так как хочет терпеливо и хладнокровно испытать на практике орудие своей фантазии (вот болтун!), испытать на нем и на Софи, как слесарь проверяет ключ. Райнер сказал, что хочет сделать орудием свою плоть и плоть Софи.

Ханс, играя мускулами, движется по Шенборнскому парку позади музея этнографии, размахивая — олицетворенное озорство — портфелем, в котором термос и обеденный судок. В настоящее время он не испытывает какого-либо давления, потому что сюда Софи никогда не заносит. Было бы клево, если бы девушка хоть один-единственный раз его погладила либо прикоснулась к нему каким-нибудь другим интимным образом. Она не делает этого, так как в ней сильно развита гордость, женщину менее гордую Ханс уже и сам целовать не хочет. Интерес к Анне убывает в обратной пропорции к его любви, направленной на Софи. Интерес почти совсем исчез. Целует он ее теперь скорее небрежно, как бы благодаря за половое сношение, в которое Софи пока еще не хочет с ним вступать. Хансов духовный мир неопределен и расплывчат, равно как и взгляды на жизнь и представления о ценностях других рабочих товарищей, которые идут сейчас домой, кто впереди, кто позади него, а кто и рядом с ним. Три платана ритмично склоняются под ветром и потрескивают, потому что они древние и находятся под защитой государства. Ханс хочет взять под свою защиту Софи на всю оставшуюся жизнь и при этом как можно чаще пребывать на свежем воздухе. Скоро отворит свои врата кафе-мороженое и впустит окрестную молодежь. Ханс уже с радостью предвкушает, как полакомится порцией малинового мороженого и угостит Софи.

Вскоре настанет лето, и тогда, наверное, нет, наверняка можно будет разглядывать Софи в узеньком бикини, впереди курится дымкой водоем, позади курятся дымкой дубравы в росе, а между ними — испарина двух тел, что сплелись в объятии. Ханс какое-то время идет, не разбирая дороги, потому что перед ним открываются виды на будущее, может быть, удастся в следующий раз запустить Софи на полный ход. Стоит ему только представить себе, что у Софи там, между ног, как у него самого между ног торчком встает, что затрудняет бег и прыжки. Ее тело наверняка белое и нежное, а у Анны оно темное и грубое. Однако никогда в будущем он не станет презирать Анну, будет относиться к ней с сочувствием и пониманием. И потом, когда станет студентом, он всерьез займется ее проблемами, что-то посоветует, в чем-то поможет. Иногда они с Софи будут брать с собой Анну на автомобильную прогулку, во время которой можно будет, пусть и с трудом, обучить ее какому-нибудь виду спорта, что откроет ей радостные стороны жизни и изменит ее мировосприятие в положительном смысле. Скоро зацветут каштаны, пожилого человека это радует больше, чем того, кто помоложе, потому что молодому еще не раз предстоит видеть каштаны в цвету, а старый скоро вообще ничего видеть не будет. Молодого человека они радуют больше, чем девушку, потому что под цветущим каштаном он будет целовать девушку в губы, а девушке придется отбиваться.